— Кто ваши родители?

— Папа — художник, мама — инженер.

— Значит, вы из интеллигентной семьи, а рассказываете в спектакле про проблемы трудовых мигрантов. Откуда вам знать, каково приходится реальным гастарбайтерам?

— Я из интеллигентной семьи, но, например, когда приехал сюда, работал официантом в дачном поселке Куркино. У меня был бейджик «Толик», потому что Талгат — это сложное имя, по мнению руководителей кафе. А жил я в гостинице «Маяк» в Химках, которую все называют «Маньяк», потому что она стоит темная на отшибе и даже таксисты отказываются туда ехать. Она полностью заселена таджиками. Таджики живут в комнатках три на три метра — по девять человек. В номерах стоят сварные нары до самого верха, и те, что наверху, спят прямо носом к потолку. А у меня была отдельная комнатка, туда меня устроил папин друг, так что я жил как настоящий VIP. В три часа ночи приходилось возвращаться со смены из ресторана домой, таксист довозил только до подземного перехода под рельсами, его надо было перейти и потом пересечь парк имени Толстого. В нем я первый раз видел, как стреляют в человека: иду домой через детскую площадку, вдруг вижу: один бежит за другим и палит в него из ствола. А напротив — отделение милиции, где тут же гаснет свет. Я спрятался за какими-то качельками.

— То есть в Москве вам впервые пришлось жить в страшном спальном районе?

— В принципе, я сам вырос в заводском районе, где было много веселых ребят. Меня не били только потому, что я учился в художественной школе и умел рисовать — блатные просили меня срисовывать им Брюса Ли для спортзала или портреты Ван Дамма для принта на майке. Но в России другое быдло. В Узбекистане быдло разговорчивое, все решается на словах, и до драки редко доходит. А в России если бьют — то бьют.

— На какого зрителя рассчитан ваш спектакль?

— На русских, тех, кто здесь живет. Диаспора и без спектакля знает, как устроена жизнь приезжих. Мне хотелось, чтобы меня услышали люди, у которых в голове есть эта странная идея, будто приезжие отбирают у них работу. Какую работу? Мыть по ночам посуду, подметать? Ну подметайте, кто мешает. Приезжие тут не работают менеджерами, они делают самую грязную и черную работу. Конечно, зрители театра — это не слишком широкая аудитория. Но это единственное место, где я мог высказаться.

— А кто-то из диаспоры видел спектакль?

— Да, процентов сорок из зала обычно бывает из диаспоры. Они говорят, что у них спектакль скорее вызывает ностальгические чувства. Однажды были посол Узбекистана и атташе по культуре с женами. Но с ними я не разговаривал — предпочитаю с работниками диктатуры не общаться. Еще на сайте Каромата Шарипова, главы «Таджикских трудовых мигрантов», появился комментарий о том, что я мерзкий лицедей. Я брал у него интервью и читаю его монолог в спектакле. Но саму постановку он не видел, это был комментарий на критическую статью в «Газете.ру», где написано, что у Шарипова каша в голове.

— Как прошло интервью с ним?

— Мы пришли с художницей Светой Шуваевой. Она сначала пыталась задавать ему вопросы, но я сразу понял, что это тот еще персонаж, тихонько толкнул ее и говорю: «Тихо, он сейчас сам все расскажет». И действительно он все сам рассказал, прямо единым полотном.

В его монологе на полчаса было всего два слова про мигрантов, а все остальное время он говорил про Госдеп США и евреев: евреи повсюду, они используют рабский труд, руководители всех федеральных миграционных служб — это евреи, во всех банках — евреи, они во всем виноваты. А потом он сам себе противоречит и говорит: «И это хорошо!» Он уверен, что американцы дают деньги на развал России, и если мы будем «вякать на Путина», то дождемся — Сибирь достанется китайцам и тому подобное. Он реально верит в мировой заговор. И при этом он считает себя правозащитником, борцом за права таджикских мигрантов, а в голове у него самый настоящий ад. Непонятно, в чем его функции, с кем он сотрудничает и откуда у него личный офис в центре, с секретаршей.

— Для спектакля вы еще разговаривали с узбекским правозащитником, что он вам рассказал?

— Это был Бахром Хамроев, правозащитник, который сотрудничает с «Мемориалом». У него тяжелая история: его судили в Узбекистане, теперь он невъездной, даже не мог съездить похоронить свою маму. Бахром говорит, что узбеки — это опасная нация. В том смысле, что эти люди 20 лет живут при диктатуре, в положении рабов, при страшной коррупции. Они привыкли, что ничего не решают в своей стране, единственный способ уладить какие-либо проблемы — это замазать, дать взятку. Приезжая в Россию, они, естественно, привозят с собой свои привычки. Бахром, например, разговаривал с милиционерами, которые говорили ему: «Кого ни остановишь, самые трусливые — это узбеки. Даже если у них все документы в порядке, они все равно готовы дать взятку». И менты, в свою очередь, к этому привыкли и кормятся этим. Когда были взрывы в аэропорту Домодедово, вся милиция торчала у узбекского самолета. А на входе в аэропорт не было никого — все были заняты отловом гастарбайтеров, ведь это живые деньги — вот они под носом ходят. Бахром рассказывает, как этот взаимный процесс распространился по всему обществу, начиная с самого верха. Думаю, он очень адекватно понимает все, что здесь происходит.

— То есть вы согласны с тем, что узбеки сами отчасти виноваты в своем положении?

— Недавно я ехал с таксистом-узбеком, мы с ним разговорились. Он мне говорит: «Хотя бы Каримов держит народ. На Востоке нужен такой правитель». Я говорю: «От чего держит? Почему нужен такой? Вот ты здесь работаешь, почему ты не работаешь у себя на родине?» — «Работы нет». — «А что тогда президент делает, по-твоему?» — «Ну, он террористов сдерживает». Этот бред про то, что Каримов якобы защищает страну от мифических террористов, запущен в голову всем узбекам. Это обычная телега всех диктаторов. Когда в Белоруссии мы собирали материал для постановки «Двое в твоем доме», про кандидата в президенты Некляева, видели, что там та же история: Лукашенко сейчас всех от террористов спасает.

— Но ведь Марк Вайль, руководитель театра «Ильхом», в котором вы раньше работали, был убит исламистами. Как же вы говорите, что нет этой угрозы?

— Да, его зарезали в подъезде, и посадили за это исламистов. Но в эту версию мало кто верит. Всем понятно, что Вайль был человеком, который говорил все, что думал. А любые исламисты — это рычаг, на который можно надавить. Достаточно забросить нужные мысли в нужные головы. Думаете, исламисты ходят в театр? А православные фундаменталисты ходят в художественные галереи или Театр.doc? Им нужно рассказать, что тогда-то будет такой-то спектакль, чтобы они туда пошли. Теперь уже не узнать, кто именно убил Вайля. Да это и неважно. Важно то, что это был последний оплот свободной мысли на территории Центральной Азии.

— Вы там долго проработали?

— Полтора года. Я делал с ним последний спектакль «Орестея», после которого его убили. Я считаю его своим учителем. От него я узнал, что цель искусства — не просто создавать что-то красивое и радоваться. Художник всегда должен быть неспокойным, его должно волновать то, что происходит с городом, со страной. В каждом спектакле должно быть цельное и актуальное высказывание. «Ильхом» всегда был очень красивым, визуальным театром, но в то же время и очень социальным, в чем-то провокационным. Вайль всегда реагировал на то, что происходит вокруг. Без него театру сложно, конечно. Они и сейчас хотят говорить то, что думают. Но если у вас дома кого-то прирезали за идеи и взгляды, вы неизбежно будете осторожными, даже просто на уровне подсознания. Мы же все были в милиции, подолгу сидели на допросах. И менты говорили странные вещи типа: «Аллах покарал пидораса».

— Как вы решили эмигрировать?

— Это произошло сразу после смерти Вайля. Он был единственным человеком, который меня удерживал там — в смысле творческого развития. «Ильхом» — для Ташкента это потолок. Вокруг очень отсталая театральная реальность: ставят, например, «Мнимого больного» — будто ничего не изменилось с 1970-х годов. Когда Вайля не стало, в театре было совсем не до молодых, им самим нужно было как-то выживать.

Но окончательным толчком для меня стала биеннале современного узбекского искусства. В одной из галерей мы с друзьями сделали инсталляцию с видеоартом, посвященную Омару Хайяму. Ничего особенно радикального, но были в ней какие-то голые женщины. Инсталляцию закрыли, а меня вызвали на беседу, стали уговаривать: «Тебе «Ильхома» мало? Знаешь, исламисты — страшные люди…» Я и так собирался ехать поступать во ВГИК, но попозже. Но тогда окончательно стало понятно, что находиться в Ташкенте больше нет смысла. Я собрался и уехал. Сейчас работаю в Театре.doc, сделал проект в Театре имени Йозефа Бойса. Так, из «Ильхома», из одного подвала свободы, я попал в другой свободный подвал. В общем, мне повезло.

— Вы сказали, что в любом спектакле должно быть высказывание. О чем вы говорите в «Узбеке»?

— Очень простое: я сейчас стою перед вами и играю спектакль только благодаря тому, что когда-то моего русского деда и мою прабабушку, бежавших после войны из Харькова через всю страну, приняли и прокормили узбеки. Их приютила узбекская семья, и они выжили. А значит, и я жив только благодаря узбекам. Это очень простое, даже сентиментальное высказывание, но реально так оно и есть.

http://www.bg.ru/opinion/11284/